Внутренний полет винницкого «Идиота»: между Маленьким Принцем и Иешуа

Новини Вінниці / Внутренний полет винницкого «Идиота»: между Маленьким Принцем и Иешуа

Постановок «Идиота» Достоевского – сотни, если не тысячи. Вряд ли кто сосчитает их когда-нибудь. Даже шутят, что у каждого режиссера – свой «Идиот»…  И по сути, есть два пути – попробовать понять самого Достоевского и передать это в постановке, или самому понять Достоевского и передать свое видение в спектакле. Валерий Пацунов выбрал второй путь. 

Постановок «Идиота» Достоевского – сотни, если не тысячи. Вряд ли кто сосчитает их когда-нибудь. Даже шутят, что у каждого режиссера – свой «Идиот»…  И по сути, есть два пути – попробовать понять самого Достоевского и передать это в постановке, или самому понять Достоевского и передать свое видение в спектакле. Валерий Пацунов выбрал второй путь. 
Режиссер характеризирует жанр своего «Идиота» как «миражи с одним антрактом». Собственно, мираж и переводится, как «видимость». Видимость «Идиота»: вроде, «Идиот», да не тот…
Как признаются актеры винницкого театра имени Садовского, работа с Валерием Пацуновым, несмотря на их собственный опыт работы на сцене, была довольно непростой. Режиссер был очень требователен, прорабатывал все до мельчайших деталей, до последнего звука… 
Как зрителю, казалось, что именно «Идиот» в винницком театре – квинтэссенция более, чем полувековой работы режиссера Пацунова на сцене. Тут и Станиславский, и Гротовский, и Достоевский. И Пацунов, конечно. И все сплелись в один клубок, влились друг в друга, создав своего, к счастью, Голема, но не Франкенштейна, который отличается своей собственной жизнью.
Само понятие «идиот», на толковании которого играет и Достоевский – отдельный человек, частное лицо vs несведущий человек vs человек, страдающий идиотией – у Пацунова приобретает свое понимание, становится новым открытием для публики. Лев Мышкин в исполнении Максима Какарькина скорее напоминает Иисуса, даже, Иешуа Га-Ноцри, чем классического Идиота. Собственно, такое ощущение в течение всего спектакля подтверждается заключительной сценой. Итог Мышкина у Пацунова – не болезнь, а Голгофа, куда он восходит, неся свою любовь, как Крест. Парфен Рогожин – антипод Мышкина – в исполнении Григория Сиротюка более напоминает Воланда, Мефистофеля, чем просто эмоционального 27-летнего рубаху-парня, «русского мужика». И его исход иной, нежели у Достоевского – не тюрьма, а болезнь, не просто бред, а уже какая-то «мания фурибунда»…
Исход Настасьи Филипповны, образ которой воплотила Наталья Шолом, правда, одинаков и для Достоевского, и для Пацунова – смерть от удара ножом в сердце. В то самое сердце, которое не могли разделить меду собой Мышкин и Рогожин, ангел и демон, добро и зло. 
Для Валерия Пацунова с его творческим беспокойством, высшая форма театра – Театр Потрясения, бесконечная и главная цель поиска всех Режиссеров. Собственно, и «Идиотом» он хотел добиться, прежде всего, от зрителя этого потрясения. И добился. Ведь еще когда Аристотель ввел понятие «катарсис», это и было тем очищением после потясения, снимающим отчуждение между зрителем, зрителями, людьми. Режиссеру однозначно удалось добиться катарсиса, и что интересно, часто резкой игрой на контрастах.
Начало спектакля несколько шокирует. Вполне себе нерядовое для книги Достоевского семейство Епанчиных, особенно женская его часть, превращается в комическое семейство из сказки про Золушку. Выход под «танец маленьких лебедей», буффонада первых минут действа уже, казалось, и продуманы режиссером для того, чтобы сразу подчеркнуть отличие его постановки от «классических», буквальных.
И даже Аглая, довольно некомический образ, становится гротескным персонажем. Оставаясь в пределах комичного образа, грима, костюма, в сцене «треугольника» Мышкин-Аглая Ивановна-Настасья Филипповна, Анна Положенко в образе Аглаи превращается в трагического персонажа. И этот контраст «торкает».
Ардалион Александрович Иволгин в исполнении Анатолия Вольского – и вовсе сугубо комический персонаж. Но комичность сцен с Иволгиным для режиссера – горка, подъем, откуда с неистовой силой он швыряет зрителя в яму трагедии. Или не горка - эшафот. На котором рубают голову. Как баранам… С которого спускается Мышкин в начале, и куда восходит в конце.
Перед спектаклем в темноте сначала звучит стих иеромонаха Романа «А мне в России места не нашлось», как бы подчеркивая понимание «Идиота» как «отдельного человека». И собственно, «Свобода восходить на эшафоты», усиленная в конце первого акта трансцендентальной музыкой Estas Tonne, внутренним полетом гитариста-виртуоза, которая весь антракт звучит в голове, во втором акте становится явью. И герои восходят. Каждый на свой эшафот. У каждого свой внутренний полет. Прерванный…

Михаил Фальков